Неточные совпадения
— А я что же говорю? Я только это и твержу. Я решительно не знаю, для чего жизнь так коротка. Чтоб не наскучить, конечно, ибо жизнь есть тоже художественное
произведение самого творца, в окончательной и безукоризненной
форме пушкинского стихотворения. Краткость есть первое условие художественности. Но если кому не скучно, тем бы и дать пожить подольше.
Огромное значение, которое приобрела у нас публицистическая литературная критика во вторую половину XIX в., объясняется тем, что, по цензурным условиям, лишь в
форме критики литературных
произведений можно было выражать философские и политические идеи.
Эти писатели могут быть и не лжецы; но
произведения их тем не менее ложны, и в них мы не можем признать достоинств, разве только относительно
формы.
Посмотрим же, какова степень объективного совершенства содержания и
формы в
произведениях поэзии, и может ли она хотя в этом отношении соперничать с природою.
Содержание, достойное внимания мыслящего человека, одно только в состоянии избавить искусство от упрека, будто бы оно — пустая забава, чем оно и действительно бывает чрезвычайно часто; художественная
форма не спасет от презрения или сострадательной улыбки
произведение искусства, если оно важностью своей идеи не в состоянии дать ответа на вопрос: «да стоило ли трудиться над подобными пустяками?» Бесполезное не имеет права на уважение.
Само собою разумеется, что в этом отношении
произведения искусства не находят себе ничего соответствующего в действительности, — но только по
форме; что касается до содержания, до самых вопросов, предлагающихся или разрешаемых искусством, они все найдутся в действительной жизни, только без преднамеренности, без arrièr-pensêe.
Архитектура — одна из практических деятельностей человека, которые все не чужды стремления к красивости
формы, и отличается в этом отношении от мебельного мастерства не существенным характером, а только размером своих
произведений.
Если даже согласимся, что в Виттории были совершенны все основные
формы, то кровь, теплота, процесс жизни с искажающими красоту подробностями, следы которых остаются на коже, — все эти подробности были бы достаточны, чтобы поставить живое существо, о котором говорит Румор, несравненно ниже тех высоких
произведений искусства, которые имеют только воображаемую кровь, теплоту, процесс жизни на коже и т. д.
Но если под прекрасным понимать то, что понимается в этом определении, — полное согласие идеи и
формы, то из стремления к прекрасному надобно выводить не искусство в частности, а вообще всю деятельность человека, основное начало которой — полное осуществление известной мысли; стремление к единству идеи и образа — формальное начало всякой техники, стремление к созданию и усовершенствованию всякого
произведения или изделия; выводя из стремления к прекрасному искусство, мы смешиваем два значения этого слова: 1) изящное искусство (поэзия, музыкант, д.) и 2) уменье или старанье хорошо сделать что-нибудь; только последнее выводится из стремления к единству идеи и
формы.
Мы твердо убеждены, что ни один из художников, бравших ее моделью, не мог перенести в свое
произведение всех ее
форм в том виде, в каком находил, потому что Виттория была отдельная красавица, а индивидуум не может быть абсолютным; этим дело решается, более мы не хотим и говорить о вопросе, который предлагает Румор.
Уже из этого одного видим, что пение,
произведение чувства, и искусство, заботящееся о
форме, — два совершенно различные предмета.
6) Трагическое не имеет существенной связи с идеею судьбы или необходимости. В действительной жизни трагическое большею частью случайно, не вытекает из сущности предшествующих моментов.
Форма необходимости, в которую облекается оно искусством, — следствие обыкновенного принципа
произведений искусства: «развязка должна вытекать из завязки», или неуместное подчинение поэта понятиям о судьбе.
Если считают необходимостью определять прекрасное как преимущественное и, выражаясь точнее, как единственное существенное содержание искусства, то истинная причина этого скрывается в неясном различении прекрасного как объекта искусства от прекрасной
формы, которая действительно составляет необходимое качество всякого
произведения искусства.
Смешение красоты
формы, как необходимого качества художественного
произведения, и прекрасного, как одного из многих объектов искусства, было одною из причин печальных злоупотреблений в искусстве.
Когда пишется философская или научная книга или художественное
произведение, создается статуя и принимает окончательную
форму симфония, когда строится машина или организуется хозяйственное или правовое учреждение, даже когда организуется жизнь церкви на земле с ее канонами, творческий акт охлаждается, огонь потухает, творец притягивается к земле, вниз.
В связи со всем этим во мне шла и внутренняя работа, та борьба, в которой писательство окончательно победило, под прямым влиянием обновления нашей литературы, журналов, театра, прессы. Жизнь все сильнее тянула к работе бытописателя. Опыты были проделаны в Дерпте в те последние два года, когда я еще продолжал слушать лекции по медицинскому факультету. Найдена была и та
форма, в какой сложилось первое
произведение, с которым я дерзнул выступить уже как настоящий драматург, еще нося голубой воротник.
Андреев мне говорил, что первый замысел, первый смутный облик нового
произведения возникает у него нередко в звуковой
форме. Например, им замышлена была пьеса «Революция», Содержание ее было ему еще совершенно неясно. Исходной же точкой служил протяжный и ровный звук: «у-у-у-у-у!..» Этим звуком, все нараставшим из темной дали, и должна была начинаться пьеса.
А поняв это, должны будут искать и вырабатывать ту новую
форму современной драмы, той драмы, которая будет служить уяснением и утверждением в людях высшей ступени религиозного сознания; а во-вторых, потому, что люди, освободившись от этого гипноза, поймут, что ничтожные и безнравственные
произведения Шекспира и его подражателей, имеющие целью только развлечение и забаву зрителей, никак не могут быть учителями жизни и что учение о жизни, покуда нет настоящей религиозной драмы, надо искать в других источниках.
Не есть ли то, чего вы требуете для драмы, религиозное поучение, дидактизм, то, что называется тенденциозностью и что несовместимо с истинным искусством?» Под религиозным содержанием искусства, отвечу я, я разумею не внешнее поучение в художественной
форме каким-либо религиозным истинам и не аллегорическое изображение этих истин, а определенное, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию мировоззрение, которое, служа побудительной причиной сочинения драмы, бессознательно для автора проникает все его
произведение.
Теперь в душе его образовался как бы тесно сомкнутый круг мыслей относительно того, что смутно он чувствовал всегда: таких, безусловно, заповедей не существует; не от их соблюдения или несоблюдения зависят достоинства и значение поступка, не говоря уже о характере; вся суть в содержании, которым единичный человек в момент решения наполняет под собственной ответственностью
форму этих предписаний закона» (Георг Брандес, «Шекспир и его
произведения»).
Недоумение мое усиливалось тем, что я всегда живо чувствовал красоты поэзии во всех ее
формах; почему же признанные всем миром за гениальные художественные
произведения сочинения Шекспира не только не нравились мне, но были мне отвратительны?
Таким образом составил я нечто целое, сколько позволила мне
форма, в которую автор облек свои
произведения.
Мы утверждаем, что содержание художественного
произведения внечувственно; мы считаем пустым всякое
произведение, в котором строение чувственных
форм не позволяет им явиться выражением внечувственного.
Словом, было видно, что проситель жаловался всем властям в мире и все это устроил в такой
форме, что можно было принять, пожалуй, за шутку и за насмешку, и было полное основание все это
произведение «оставить без последствий» и бросить под стол в корзину. Но опять повторяю, здесь «глядела бедность в каждую прореху, и из очей глядела бедность», — и мне ее стало очень жалко.